О ненастоящем…

Кричим о фейковых сообщениях. Ругаем, в зависимости от личных пристрастий тех или этих, сейчас неважно кого - майданутых или колорадов, сие в процессе оборотные стороны одного и того же. Диванно-сотне ваяем тысячи рецептов, как нам обустроить Донбасс, Украину, Одессу и пр.

Это здорово, наверное. Но не стоит забывать, что Украина, пока что, по крайней мере, осколок империи, и что, быть может, нет у нас другой миссии, как стать детонатором бомбы, которая уничтожит монстра на северо-востоке, которого мы (суммируя нас, как наследников - по праву) пестовали и кормили сотни лет.

Быть может, есть у нас у всех и более светлые перспективы, на что надеюсь и в минуты озарений даже знаю о них. Однако, сейчас наша страна остается симулякром и порождает симулякры. И ничего, кроме работы каждого на своем уровне мы этому противопоставить не можем (читаем Адама Смита, Эрнандо де Сото, Элинор Остром, Макса Вебера и Виктора Франкла).

Когда критическая масса самоорганзации, если верить практикам-социологам, перевалит за заветные 24%, начнут открываться ресурсы, о которых мы даже понятия не имеем.

До тех же пор - все тлен, и суета, томленье духа.

Голем, короче, бездушная машина из глины...

Голем

Хорхе Луис Борхес

Из книги “Иной и прежний” (“El otro, el mismo”) 1964

Когда и впрямь (как знаем из “Кратила”)

Прообраз вещи — наименованье,

То роза спит уже в её названьи,

Как в слове “Нил” струятся воды Нила.

Но имя есть, чьим гласным и согласным

Доверено быть тайнописью Бога,

И мощь Его покоится глубоко

В том начертанье — точном и ужасном.

Адам и звезды знали в кущах рая

То имя, что налетом ржави

Грех (по учению Каббалы), из яви

И памяти людей его стирая.

Но мир живёт уловками людскими

С их простодушьем. И народ Завета,

Как знаем, даже заключенный в гетто,

Отыскивал развеянное имя.

И не о мучимых слепой гордыней

Прокрасться тенью в смутные анналы —

История вовек не забывала

О Старой Праге и её раввине.

Желая знать скрываемое Богом,

Он занялся бессменным испытаньем

Букв и, приглядываясь к сочетаньям,

Сложил то Имя, бывшее Чертогом,

Ключами и Вратами — всем на свете,

Шепча его над куклой бессловестной,

Что сотворил, дабы открыть из бездны

Письмен, Просторов и Тысячелетий.

А созданный глядел на окруженье,

С трудом разъяв дремотные ресницы,

И не поняв, что под рукой теснится,

Неловко сделал первое движенье.

Но (как и всякий) он попался в сети

Слов, чтобы в них плутать всё безысходней:

“Потом” и “Прежде”, “Завтра” и “Сегодня”

“Я”, “Ты”, “Налево”, “Вправо”, “Те” и “Эти”

(Создатель, повинуясь высшей власти,

Творенью своему дал имя “Голем”,

О чём правдиво повествует Шолем —

Смотри параграф надлежащей части.)

Учитель, наставляя истукана:

“Вот это бечева, а это — ноги”, —

Пришёл к тому, что — поздно или рано —

Отродье оказалось в синагоге.

Ошибся ль мастер в написаньи Слова,

Иль было так начертано от века,

Но силою наказа неземного

Остался нем питомец человека.

Двойник не человека, а собаки,

И не собаки, а безгласой вещи,

Он обращал свой взгляд нечеловечий

К учителю в священном полумраке.

И так был груб и дик обличьем Голем,

Что кот раввина юркнул в безопасный

Укром. (О том коте не пишет Шолем,

Но я его сквозь годы вижу ясно.)

К Отцу вздымая руки исступлённо,

Отцовской веры набожною тенью

Он клал в тупом, потешном восхищенье

Нижайшие восточные поклоны.

Творец с испугом и любовью разом

Смотрел. И проносилось у раввина:

“Как я сумел зачать такого сына,

Беспомощности обрекая разум?

Зачем к цепи, не знавшей о пределе,

Прибавил символ? Для чего беспечность

Дала мотку, чью нить расправит вечность,

Неведомые поводы и цели?”

В неверном свете храмины пустынной

Глядел на сына он в тоске глубокой...

О, если б нам проникнуть в чувства Бога,

Смотревшего на своего раввина!

1958